Резо Гигинеишвили, режиссер, продюсер, автор сценария:
История, рассказанная в этом фильме, известна мне с детства. Помню тревожный шепот взрослых на кухне… О тех событиях до сих пор говорит вся Грузия. И мне было принципиально важно деликатное отношение к этой сложной истории. Все ее действующие лица – жертвы, которых стоит оплакивать, а не обвинять или превозносить.
Последние семь лет я с головой погрузился в изучение обстоятельств этой трагедии. Мы с автором сценария Лашей Бугадзе опросили больше 100 очевидцев и участников событий, работали в государственных архивах Грузии, где знакомились с протоколами допросов задержанных и свидетелей по этому знаменитому делу. Любой журналист из тех, кто ежегодно делает передачу про это, он уже точно знает, что и как там было. А мы не знали. И сейчас не знаем. Но для нас важно было сфокусироваться на вопросе, побудить зрителей прочувствовать, что пережили участники событий.
Когда мы с Владом обсуждали как снимать картину, мы решили, что это должно было быть таким подглядыванием за жизнью. Чтобы на экране все выглядело максимально достоверно: эпоха, люди. И меньше учить зрителя, дать ему свободу, чтобы он сам, так же как я тогда, в детстве, слушая шепот на кухне, испытал что-то не на уровне рациональности, а на уровне ощущений. Это был принципиальный подход к картине.
Артистов мы начали искать задолго до того, как был написан сценарий. Так как не было задачи, чтобы они были профессионалами, мы посмотрели тысяч 10 человек… Потом у нас был достаточно длинный репетиционный период. Мы обсуждали все нюансы, я дал каждому из ребят прочитать протоколы допросов, показывал архивные материалы, фото и видео, телевидение того времени.
После каждой съемки мы собирались вместе, и я готовил ребятам, приглашал друзей – мы жили огромной семьей. И мы чувствовали ответственность друг за друга. Это объединяло всю группу: каждый человек, какую бы должность он ни занимал на площадке, верил, что является носителем какой-то правды, и что ему надо высказаться и помочь реализовать картину.
Съемкам мы отдавали всех себя. И все мы были в таком тяжелом психологическом состоянии… При этом я лично, например, усталости вообще не чувствовал. Хотя мы спали 2-3 часа в сутки.
Одним из самых сложных с точки зрения продакшна стал объект аэропорт. Мы снимали его в четырех разных местах в двух городах. Объекты той эпохи мы собирали буквально по крупицам, не было такой роскоши, что ты выходишь и на 360 градусов снимаешь все, что тебя устраивает, все, что тебе нужно в кадре.
Самолет мы искали буквально по всей России. Когда наконец нашли, оказалось, что он не летает. Пришлось проделать большую инженерную работу: доставить его в павильон в Москву, разрезать на четыре части, воссоздать интерьер салона того периода.
Действия наших героев нельзя оправдать. Можно лишь попытаться их проанализировать. Перед нами античная трагедия, где нет правых и нет виноватых.
Лаша Бугадзе, драматург, автор сценария:
Я знал, что Резо уже давно, лет 7-8, работает над этой историей. Он собрал материал и даже написал несколько версий сценария. И вот когда Резо предложил мне присоединиться к работе, начать писать сценарий вместе, я очень испугался, потому что затронутая тема – очень важная и больная не только для моего поколения и поколения моих родителей. Она вообще оказала большое, шоковое, влияние на формирование психики грузинского общества, на новейшую историю страны. К тому же, эта тема касается меня лично, потому что один из угонщиков самолета был другом моих родителей и моим крестным отцом.
Мы начали опрашивать людей, участников произошедшего, прямых и косвенных свидетелей, огромное количество людей. Многие, и это естественно, не хотели говорить об этом. Когда же нам удавалось их разговорить, оказывалось, что у каждого есть нечто очень интересное, о чем он может поведать. По каждому рассказу можно было бы снимать отдельную картину! Обнаружилась масса версий и граней одного события.
Но наш фильм – не документальная хроника. Не журналистское расследование. Наш фильм – художественное произведение, художественная версия исторического события. Поэтому мы решили, что все будет очень близко к действительности, но с определенной долей свободы, возможностью дистанцироваться от реальных людей, чтобы осторожно показать нашу позицию. Эту свободу обеспечивали, в частности, вымышленные имена героев.
В отношении процесса съемок я был совершеннейшим дилетантом. И поначалу, когда видел, что происходящее не соответствует сценарию в мелочах и даже в отдельных репликах, я, со свойственным мне темпераментом, наскакивал на Резо с претензиями. Но в последствии понял нюансы.
Ираклию Квирикадзе и Тине Далакишвили приходилось играть и оживлять тяжелейшие сцены. По моим наблюдениям, они отличались особым профессионализмом и эксцентризмом. Например, оба могли дня за три-четыре перед началом съемок прекращать есть, не дожидаясь что им скажет Резо. Не спали, полностью отключались от социума, ни с кем не общались… Это был довольно необычный аскетизм вчерашних детей, которые психофизически готовили себя к тяжелым сценам.
Многие спрашивают нас – почему эти молодые люди решили угнать самолет? Мы не можем ответить на вопрос – почему? Ответа на него не было даже у самих действующих лиц той трагедии. Мы всегда говорим, что эта история очень похожа на греческую, античную, трагедию. В античной трагедии нельзя однозначно вынести приговор герою, потому что, когда он совершает преступление, мы можем найти массу объяснений, оправданий. Так и с нашими персонажами. Помимо преступления, в нашем сюжете чувствуется дыхание рока. Как будто бы у них и не было выбора поступить иначе, как будто некая сила подталкивала их. Когда мы общались со свидетелями и участниками тех событий, все говорили: «Да мы так делали, но до конца не верили», и возникает ощущение, что, вроде бы, особо никто и не хотел этого делать, но так получилось.
Мы с самого начала знали, что после знакомства с таким огромным материалом у нас будет чувство неудовлетворенности. Резо прожил с этим материалом около 8 лет, я – 3 года. И, когда мы поставили точку, у нас не было ощущения, что мы закончили сценарий. Уже снят фильм, а ощущения завершенности нет… Такова эта история и таково это искусство.
Владислав Опельянц, оператор:
Когда я прочитал сценарий, я сразу в него влюбился. Изображение в этой картине – это заслуга и оператора, и художника-постановщика, и художника по костюмам. Когда мы подбирали тон того или иного интерьера, то специально старались делать его глубоким, чтобы изображение было объемным, выпуклым, не плоским. Вообще, у нас получились такие ожившие фрески с глубоким черным, с минимальной проработкой в тенях. И если бы костюмы тянули на себя или давали акцент, это бы не работало. Так что действительно: мы были одним организмом с художником-постановщиком и художником по костюмам.
Каждую сцену мы старались решать таким образом, чтобы у нас была возможность снимать на 360 градусов. Так было проще играть актерам, и мы уходили от этого театрального стиля, сразу погружали зрителя в атмосферу.
Я не понимал реплики, но это тот проект, когда не надо было понимать конкретно, что человек говорит. Важно было, что герой чувствует, что чувствует вся группа, о чем мы снимаем. Какое-то философское, душевное понимание было намного важнее абсолютного буквального понимания.
На площадке у нас с Резо был творческий пинг-понг. Ты даешь пас, мысль, а она возвращается к тебе уже в другой форме. Ты ни секунды не анализируешь ее – у тебя нет ни времени, ни желания – ты просто ее понимаешь и принимаешь. Это такой птичий кинематографический язык… Необъяснимая творческая субстанция. У нас это было с первого кадра в Батуми. Ни разу мы не конфликтовали. Могли быть споры, неуверенность в себе – у него, у меня, сомнения были постоянно, – но это никогда не перерастало в конфликт.
Еще мы с Резо на этом проекте любили меняться. Это был его реальный порыв – взять камеру в руки, походить, поснимать. А у меня была крутая группа и мне больше нравилось проводить время у монитора. Когда ты сам не был у камеры, ты вставал на место зрителя. Мы иногда смотрели материал и переглядывались: «Господи, Резо, это мы снимали?». Когда я посмотрел черновой монтаж, я сидел, открыв рот, и понимал, что мы снимаем КИНО.
Резо любил собирать всех, весь его творческий инкубатор всегда был вместе с ним. Мы не просто ужинали вместе, в какой-то момент любая беседа возвращалась к картине. Мы могли начинать о чем угодно, но все равно все сводилось к истории, к разбору эпизодов.
Сказать, что для меня эта картина была трудной, – это не сказать ничего. Но для Резо она была безумно трудной. Это определенный важный этап в его жизни.
Иракли Квирикадзе, актер, исполнитель роли Ники:
Эту историю мама рассказывала мне в детстве, когда я был маленький. И я помню, что я принял это очень близко к сердцу. Когда ты маленький, ты еще такой эмоциональный… Я плакал, когда она рассказывала. Мои родители знали их всех, всех их родных.
Это первый мой большой фильм. Я учился в Америке в актерской студии, снялся там в двух или трех короткометражках, когда меня позвали на картину. Другого опыта у меня не было.
Работа была очень тяжелой. Эмоционально было очень трудно… Самая сложная сцена для меня – это, наверное, сцена, когда я из дома уезжаю, когда я с матерью прощаюсь.
Мама прототипа моего героя, Геги Кобахидзе, она все помнит, она все рассказывала. Это было непросто.
Еще я так нервничал перед сценой танца, что у меня ночью температура была где-то 41. На площадке стояли врачи со шприцами, у меня снова поднялась температура, но, когда сцену отсняли, у меня больше температуры не было. Наверное, я слишком перенервничал.
А чтобы понять состояние перед приговором, я же не мог себя закрыть в тюрьме, поэтому я посидел дома, все приборы выключил и голодал где-то 5 или 6 дней. Последние 2 дня воду тоже не пил. Потому что, кроме физического мучения, у тебя еще мучения в этот момент в голове. Я старался поближе подойти к этому состоянию. К сожалению, это все, что я смог сделать.
В другое время мы собирались с Резо. Не только он хотел, чтобы мы были все вместе, мы тоже этого хотели. Потому что, когда мы были с ним, мы были всегда в тонусе.
Если бы я сегодня оказался в такой же ситуации, как наши герои, я не знаю, как бы я поступил, но, думаю, что это было бы близко к тому, что они натворили. Они не ожидали всего того, что произошло в самолете. Их главным врагом стал страх. Думаю, что они боялись так же, как и остальные пассажиры, как и пилоты. Даже больше боялись, потому что поняли, что натворили. И уже ничего нельзя сделать, кроме прощения. Ребят больше нет, они за все ответили, они все погибли. Хотя для пассажиров и родственников погибших это ничего не значит…
Наше поколение по сравнению с ними – счастливчики: сколько у нас информации, сколько свободы, сколько возможностей. У них всего этого не было, и они из-за стремления к свободе как раз все это натворили. У нас тоже сейчас есть проблемы, все далеко не идеально, но мы все-таки как-то впереди наших героев. Не в том состоянии, в каком были они.
Тина Далакишвили, актриса, исполнительница роли Анны:
Я знала об этом событии, но как бы фоном. Родители рассказывали, но я не очень интересовалась историей. В общем, знала, что было – и все. Но потом, когда мы начали уже готовиться, у меня был просто полный шок. Я не думала, что тогда, в советское время, молодым людям жилось вот так… не то, что тяжело, а несвободно. Я осознала, что жизнь, которой я живу каждый день, то, что я слушаю музыку, курю сигареты, езжу на море с друзьями отдыхать, купаться, все это было невозможно тогда. И от этого у меня был шок, потому что я по-другому посмотрела на свободу, которая у меня есть, хотя до этой истории я считала, что у меня ее нет. И я благодарна за эту переоценку.
После кастинга я не думала, что мне отдадут эту роль. Так что я очень обрадовалась, когда узнала, что эта роль моя. Я не ждала этого.
Мы с Лашей, с Резо и с ребятами все время говорили, что очень хотим встретиться с Тиной Петвиашвили, чтобы она рассказала хоть какие-то вещи о том, какая она была: какая у нее была прическа, еще какие-то мелочи… Но, как я знаю, первый раз она отказалась от встречи. Но потом согласилась, и мы пошли вместе с Ираклием, с Резо и с Лашей. Она нас очень тепло и хорошо приняла. Мне казалось неправильным набрасываться на нее с вопросами, какое у нее было состояние во время угона самолета… Точно не при всех. Этим мы могли ее только оттолкнуть. И она просто рассказала все, что хотела рассказать.
С Ираклием мы очень много разговаривали и очень много времени проводили вместе, чтобы как-то все вот это пропустить через себя. И это очень помогло. У нас не было какого-то недопонимания. С ним было работать очень интересно и легко. Но иногда мне казалось, что он просто сумасшедший – из-за того, что он такие вещи вытворял сам с собой, это было просто невозможно!.. Когда мы снимали суд, он до этого не ел сколько-то дней, не спал два дня. Он выглядел жутко: он был синий, с огромными кругами черными, худой, невыспавшийся… И он все пил кофе и курил. Мне было так страшно, я сразу начала плакать, когда увидела его, сразу!
У меня на проекте было все время «я больше не могу, я не буду в этом участвовать». – Держалась я только из-за Резо. Если бы был другой режиссер, я бы просто через неделю или через две сказала – все, простите, я не могу, это для меня слишком сложно. Но Резо не такой режиссер, кто снимает, сидя у плейбека. Он все время рядом, все время с тобой в этом состоянии, пытается тебе помочь, и сделать так, чтобы все выглядело круто. Резо – большой друг и наставник. Я даже не хочу думать, как бы все было, если бы не он. Сама я просто не могла держаться все время в этом состоянии и очень нервничала.
Эта история меня поразила и многому научила. Я не понимала, какая была жизнь, для меня это был рассказ про других, чужих каких-то людей. И я очень благодарна Резо за это – за то, что я выросла за этот год, осознала очень многое и для себя, и для своей жизни. И про семью, и про любовь, все вот это. Я очень благодарна.
Георгий Табидзе, актер, исполнитель роли Ото, сын одного из угонщиков самолета – Григория Табидзе:
Все началось с того, что Резо пришел в наш дом познакомиться с моей мамой, узнать историю моего отца, какие-то детали произошедшего. Я спросил, кто будет исполнять роль отца. Он сказал, что еще не решено. Через какое-то время мы случайно встретились на улице, и я снова спросил, кто будет играть роль Гии, и Резо ответил: «Ты». Я сначала опешил, пришел домой, начал размышлять, и подумал – а вдруг мне не понравится, как сыграет другой актер, пусть лучше это буду я. Мама тоже с этим согласилась, и это стало огромной поддержкой для меня. Конечно, сыграть собственного отца – это огромная ответственность. Но я скажу одно: мне кажется, что из всех актеров я был спокойнее всех.
Дареджан Харшиладзе, актриса, исполнительница роли матери Ники:
Это факт, что данная история не теряет своей актуальности сколько бы ни прошло времени. Появляются и исчезают различные оттенки и оценки, в зависимости от того, какие исторические перипетии мы проходим в стране. В фильме часто звучит фраза: «Чего они хотели? Чего им не хватало?». Это смешно. Им не хватало свободы. Но с другой стороны, свобода – это некий миф. Есть такое выражение: «Свободна только Статуя Свободы». Свободу человек должен искать внутри себя, а не где-то в другом месте. Но никто не вправе отбирать свободу у человека. Как только человека ограничивают в свободе, как бы сажают в тюрьму, он начинает думать о том, как бы выбраться. Попыток угона самолетов в советский период было очень много. Это было результатом той системы, которая должна была быть разрушена. Поэтому случилось то, что должно было случиться.
Резо Гигинеишвили, режиссер, продюсер, автор сценария:
Сейчас мне смешно, когда мне говорят, что вот вы сначала снимали коммерческие картины, у нас не было выбора, я напомню – картина Жара – любая работа, которая была возможна, мы за нее хватались. Это было музыкальное видео или … слава богу, что 9 рота до этого уже была. Это уже был огромный приобретенный опыт работы. И мы не брезговали работой. Мне кажется, что это был мой путь, и я люблю этот путь, потому что это большой опыт, ну вот так получилось, что в определенный момент моей жизни все сошлось – и мое эмоциональное состояние, и мое желание говорить на другие темы с аудиторией, и эта тема, которой я всю жизнь горел.
Я очень боялся сильно ответственности, я понимал, что тема деликатная, как и дальше сейчас – картину можно по разному воспринимать. Люди эти совершили роковую ошибку, но был контекст, были обстоятельства, которые их не оправдывают, но мы должны понимать и анализировать – откуда , например, тянутся и наши страхи, как мы сегодня воспринимаем свободу, насколько мы свободны, когда едем сегодня за границу и какие у меня комплексы, где я вырос, в какой стране я рос, этих комплексов у моих детей, к счастью , нет.
Кончено, после таких съемок невозможно вернуться обратно, и в какой-то момент я понял, что я очень много думаю про это кино. Даже когда фильм закончился… вот ты одинок на момент принятия решения, потом свои страхи – как ты будешь это делать, снимать картину, перед тем как ты выбираешь стилистически как это все должно выглядеть, какую ты слышишь музыку внутри кадра, в поведении этих персонажей. И обладая определенными знаниями ты идешь инстинктивно , вот чувствуешь, что в какой-то момент тебе приходит ощущение, когда ты знаешь, как эту сцену надо решить. мы наверное, создали ту атмосферу, которая нам не возволяла выйти за вот эту зону правды.
Одни проблемы были . И – как достать самолет. Его нет. Огромное количество конфликтов, я помню мы искали буквально по всей России, ездили, эти аэродромы, мы замерзшие, нас выводили в зону, где стоят эти самолеты . Где-то не подходил нос. Где-то это бизнес салоны переделанные в 90е под каких то бизнесменов. Потом еле нашли они самолет. Оказалось,. Что он не летает. Подумали, что мб мы доставим его в павильон в Москву для того, чтобы его там разрезать. И федя савельев сделал огромную работу здесь. Это большая инженерная работа – привезти самолет, поделить его на 4 части , воссоздать заново тот салон, который был в то время. Все связано с этим фюзеляжем самолета, там должны быть определенные посадки, там внутри стрельба. Техническая вещь, что когда пробивают стекла, должно лететь такое стекло, чтобы это не ранило артистов массовых сцен, которые заняты в той или иной сцене. Испытывали пиротехнику. Очень тяжело снимать, потому что замкнутое помещение и очень жарко. Ребята рассказали интересную историю — когда мы закончили совсем съемки – это был последний день, когда мы снимали салон самолета , они спустились, они как то поздравили друг друга. А потом они сказали – давайте пойдем туда наверх и сделаем фотографии. Когда они поднялись туда веселые и радостные, что съемки закончены, там такая была аура, такая атмосфера, — вот эта энергия, накопленная за 15 дней тяжелейших изнурительных съемок и ощущение того, что ты не снимаешься в кино, а ты проживаешь жизнь этих героев, заново пропуская через себя . Они раз сфотографировались, а потом кто-то – вахо что ли Чачанидзе – сказал – что-то я не могу здесь находиться, давайте выйдем отсюда, и они не смогли там сфотографироваться – вышли.
Ты за два часа экранного времени не расскажешь всего того, что пережили эти люди. В самолете или на земле. Но трепетное отношение к каждому из героев, ты обязан рассказать про каждого из них — одним кадром. Ты видишь мальчика, который плачет, играя в эту знаменитую игру Ну погоди. Для меня этот образ – страдания этих людей , невинных, которые были в самолете, или истекающий кровью пилот, смелый человек достаточно, который посадил огромное количество людей там.
Иногда смешно наблюдать, потому что я усталости вообще не чувствовал. Хотя мы спали 2-3 часа в сутки. Конечно, это все сказывается на лице. Но я настолько включен в процесс, такой адреналин, что ты можешь не спать, ни есть, ни пить, но ты очень увлечен. И часто, когда я наблюдал себя, как я сидел за монитором, я пытался какой-то сигнал, импульс посылать артистам. даже в тот момент, когда они играли в кадре, я с ними вместе проживаю то, что они делают, играют в кадре. Безусловно, они это чувствуют.
Влад Опельянц:
Первый раз я понял, что я снимаю кино, когда мы снимали эпизод в больнице с русской медсестрой. Я понял – «господи, это же кино», я первый раз услышал русскую речь, потому что я не понимал ни слова, а у меня были вызывные на грузинском языке, потому Резо потребовал, чтобы они были на русском. Они были на русском ровно неделю и потом снова были на грузинском. Это тот проект, когда не надо было понимать текст, не надо понимать конкретно, что человек говорит. Здесь очень важно было, что человек чувствует , что чувствует вся группа, о чем мы снимаем. Это было намного важнее абсолютного литературного понимания. Здесь было больше понимание какое-то философское, душевное, вот это было важнее.
Первое, что приходит в голову, когда снимаешь в Тбилиси – сделать его солнечным, контрастным, звонким. Здесь вся картина на полутонах, вся картина сама по себе – эмоциональных полутонах актерских, эмоциональных полутонах настроения, поэтому очень не хотелось делать ее грубо. И здесь прелесть этого города и этой страны в том, что имея горы и этот кристально чистый воздух, бывает так, что у тебя…. Это в принципе такие малые голландцы, когда у тебя соседний дом является естественным экраном, куда падает солнце, и этот мягкий свет, который идет от него, он как раз идет в декорацию или в ту натуру, которую ты снимаешь, и делает ее еще более прекрасной. Солнце – мы иногда даже били себе по рукам, чтобы не снимать попсу. Первое, что приходит в голову – Грузия, тепло, солнце. А вот в интерьерах наоборот – допустим, сцена, когда они едут в аэропорт, он идет по дому и вдруг попадает в солнечный блик, вытирает нос… еще Скорсезе говорит, что «показать трагедию в темноте – это да, это трагедия, показать ее в солнце – это еще больше эмоционально, то есть умирать в этот день точно не хочется.
На площадке у нас с Резо был такой творческий пинг-понг. Это реально был пинг-понг, когда ты даешь пас, мысль, она возвращается к тебе уже в другой форме. Ты ни секунды не анализируешь ее , ты просто ее понимаешь. И это называется такой птичий кинематографический язык, когда ты а, да, ну , это….и все понятно. Это было с первого кадра в Батуми. Первые наши кадры, когда мы снимали берег моря, когда вдруг у нас была пасмурная погода, и мы поняли, что вот – это то море, которое нам хочется, когда нет солнце, нет бликов, когда один раз есть кадр, когда Тина с Ираклием сидят, и такое нежное нежное библейское солнышко по морю чуть чуть цапануло эту гладь, и когда вот это свинцовое состояние, и вот там мы в первый раз почувствовали вот этот состояние
Мы с Резо любили меняться .. это был реальный порыв его взять камеру в руки, походить поснимать, а у меня была крутая группа и мне больше нравилось проводить время у монитора –Когда ты сам не у камеры, ты вставал на место зрителя и забывал. БОлее того, было время, когда мы смотрели материал и говорили – «Господи, резо, это мы снимали?»
9979 04.26 – то, что для меня эта картина была трудная – это не сказать ничего, но она была трудной для Резо, безумно трудной. Потому что картина, которую человек снимает и продюсирует практически на свои деньги, и которая является для него этапом определенным в жизни, и я знаю, насколько вообще жизнь этого человека была… мы живем же не только картиной, есть же и основная жизнь, но в какой то момент ты понимаешь, что эта картина и есть твоя основная жизнь. И ты из реальности жизни уходишь в параллельную реальность кино. И эта реальность кино замещает твою настоящую жизнь. И когда ты возвращаешься, ты понимаешь,. Что ты опустошен. Мы снимали на площадке легко, у нас не было ни разу конфликта, могли бы споры, неуверенность в себе – у него, у меня, сомнения были постоянно, но как только собирался черновой монтаж;… я когда посмотрел, он мне перевел своим монотонным голосом какие-то эмоциональные сцены,: я сидел , открыв рот и понимал, что мы снимаем КИНО.
Лаша Бугадзе:
Я с детства знал эту историю, потому, что мой отец и один из участников произошедшего были однокурсниками, он был моим крестным. И в детстве и после, часто рассказывали историю моего крещения, как у крестного загорелась борода и создалась некая комичная ситуация. И неожиданно этот человек оказался в самолете, среди захватчиков. Потом, в 90-х, когда нашли его могилу, на так называемом безымянном кладбище, эта история начала вновь оживать в грузинском обществе. Это был 1994 или 1995 год, боюсь ошибиться. В общем, эта история сопровождала меня всю жизнь.
Об этом, кстати, говорят многие, и писатели, и режиссеры, что наступает момент, когда герои сами диктуют куда поведет история. Они становятся авторами. Начинаешь следовать их правилам игры. Как бы ты не хотел соблюсти баланс, протагонист требует чтобы ты говорил о нем. В этой истории он главный. Степень трагедии связана с этими семью людьми, которых мы никогда не называли героями, и как могли такое сказать, я удивляюсь, как кто-нибудь может их назвать героями. Это исторический контекст нашел этот термин, когда в 90-х годах, после суда стало ясно что они жертвы системы, когда все попали в один котел, и всем вынесли одинаковый приговор, в том числе и тому, кого вообще не было в самолете. Но, в конечном счете, мы всегда говорим, что эта история очень похожа на греческую, античную, трагедию. И действительно очень похожа. Какова структура античной трагедии? Нельзя однозначно вынести приговор герою, нельзя сказать, что вот этот виновен а это невинный. В данном конкретном герое может быть и крайняя степень преступления, и, в то же время, найти массу оправданий, такая двойственность видна в этих персонажах. У них есть некие аргументы, но не можешь их оправдать, так как они совершили преступление. Помимо преступления, здесь чувствуется дыхание рока. Как будто бы у них и не было выбора поступить иначе, некая сила подталкивала их. По этому во время изучения наших прототипов, когда мы общались со свидетелями и участниками, все говорили: «Да мы так делали, но до конца не верили», и возникает ощущение, что вроде бы особо никто и не хотел этого делать, но так получилось.
Когда Ролан Барт говорит об античном театре, самая интересная Аристотелевская интерпретация, что греческий зритель проходит катарсис вместе с Медеей, Электрой Эдипом, катарсис не интеллектуальное понятие, т.е. очищение, они были вовлечены физически, они плакали, ты интеллектуально контролируешь себя, но ты становишься свидетелем чего то, что превосходит твое желание интеллектуального контроля. Это не слезы сентиментализма. У катарсиса тоже своя степень и стиль. Фильм нам может понравится, а может нет, но исходя из темы, из ее трагизма, никто не сможет отрицать, что кто либо остался не вовлеченным эмоционально(ФИНАЛ?). . Эмоциональное впечатление производит на всех. Молодой зритель, не говоря уже о людях более старшего возраста, испытывает большое сочувствие к этим персонажам, так как чувствует свою идентичность. Каким то образом они, как бы, смотрят на свою историю. Ощущение идентичности по отношению к родителям, у совершенно молодых людей. У совершенно молодых людей, которые, вроде бы должны ассоциировать себя молодыми. Возникает ощущение жалости, не моралистическое. До возникновения морального аспекта, кто прав, кто виноват, до включения интеллектуального процесса оценивания, первоначальная эмоция – очень жалеешь этих людей и жалеешь себя, свою историю, весь тот процесс, который прошла Грузия.
Тина Далакишвили:
Мы с Лашей , с Резо и с ребятами все время говорили, что мы очень хотим встретиться с Тиной, чтобы она рассказала, хоть какие то вещи, какая она была, какая у нее была прическа, и мы очень хотели… Но , как я знаю, первый раз она отказалась от встречи. Но потом она согласилась, и мы пошли с Ираклием, с Резо и с Лашей вместе , и она нас очень тепло и хорошо приняла, рассказывала какие-то вещи, и все было нормально. 04.10
Конечно, это было интересно – какое у нее было состояние во время угона самолета, но просто я думала, что спросить человека о таком как-то ….. не то что больно, но мы еще были все вместе, и мне казалось, что если мы все набросимся с вопросами, то она наоборот будет отталкивать. Я не хотела этого, я хотела , чтобы она рассказала все, что она хочет рассказать.
Она говорила про то, что до угона самолета как они жили – они с Ираклием, не с Ираклием , а с Гегой ходили на английский язык, чтобы выучить английский язык. Она еще рассказывала про музыку, какую они слушали тогда. Ну все вот такое…00.27
У меня все время было «я больше не могу, я не буду в этом участвовать.» у меня было все время вот это. Резо такой человек, который не просто снимает, как режиссер – сидит у плейбека и снимает. Нет. Он все время с тобой рядом, все время держится за это состояние, в этом состоянии все время с тобой, пытается все время тебе помочь, чтобы это выглядело круто, хорошо, при этом тебе не навредить, и все хорошо сделать Поэтому – из за Резо просто. Если бы был другой режиссер, я бы просто через неделю или через две сказала бы – все, простите, я не могу, это для меня слишком сложно. Но из-за того, что это Резо, и он большой друг и наставник, то это как то само собой все получилось. Я даже не хочу об этом думать, как бы все было, если бы не он, я просто не могла держаться все время за это состояние, из-за этого нервничала, и от этого еще больше истерила и все вот это
Я помню, когда я пришла на примерку космюма, платье уже было готово. Я не знаю, как долго Тико его придумывала, но платье божественное просто. И она купила еще очень старые ткани для этого платья, кружева какие-то очень старые на блошином рынке. И я помню, что когда я померила это платье, я сразу в него влюбилась, и я очень хотела его забрать, но мне не дали конечно же
Сцена в самолете для меня была сама сложная. Поскольку там нет никакой физической подвижности, из за этого сложнее мне. Потому что когда у тебя есть какая-то физика, то тогда строишь как-то – и по эмоциональному6 и само строится. Там не было места, чтобы это сделать. Все время быть на одном и том же месте и держать вот это состояние, для меня было очень сложно. Опять повторяю – у меня нету навыков, чтобы быстро включиться, войти в историю и после стопа выйти из этого. У меня не было это.
Когда я вспоминаю те состояние, которые мне было сложно, у меня начинается паника какая-то , потому что я не хочу вовзращаться в то состояние, потому что если бы это длилось больше, чем год, я просто не представляю, как все это, я , наверное,. Сошла бы с ума скрее всего. Так что я не знаю, и при этом этот год был самым крутым в моей жизни и я не хочу это забывать. Эта история меня многому научила, и я очень выросла за этот год – то, что мы снимали, у меня не было до этого других мыслей , как другие люди живут – я не понимала. Я слышала истории про каких то ребят]6 но все равно это какая-то история других людей. А когда я поняла, что есть другая жизнь, другие люди, и это меня очень поразило. И я очень благодарна Резо за это – за то, что я выросла за этот год, осознала очень много — и для себя , и для своей жизни, и про семью, и про любовь, и все вот это , я очень благодарна 06.48
Иракли Квирикадзе:
Мама рассказывала в детстве, когда я был маленький. И я помню, что я принял очень близко к сердцу. Когда ты маленький, ты еще такой эмоциональный. Я плакал, когда она мне эту историю рассказывала.
Ну я нервничал, очень, очень нервничал, потому что тут огромная…..потому что Гегу абсолютно все любили, и девочки и он всем нравился, всем абсолютно и это очень трудно играть такого человека, погибшего человека. И Нателла жива, и Миша жив, и Тина, его жена, жива. Я сейчас уже на грузинский перейду.
Не только Резо хотел, чтобы мы были все вместе, мы тоже этого хотели. Мы хотели всегда быть с ним, потому что, когда мы были с ним, мы были всегда в тонусе. Так можно сказать. Всегда об этом говорили, всегда информацию брали больше и больше. Поэтому мы тоже так всегда хотели с ним быть. Мы о другом уже вообще ни о чем не думали. Но у меня были такие моменты, что я думал, что я больше этого не хочу, я больше не могу, потому что это было очень трудно всегда об этом думать, всегда думать, что Гега чувствовал, это очень трудно было. Я и маме говорил, что я не знаю, хочу я этого или нет. Я мог остановится, я не хорошо себя чувствовал. Но я знал, что впереди еще нужно было много чего сделать.
Я в это состояние, даже если постараюсь, не смогу вернутся. Я даже иногда себе этот вопрос задаю. Как? Как? Это, наверное, все из-за Резо. Его мастерство. Как он все это придумал, что мы всегда были в этом состоянии. Это, наверное, он. Потому что, если сейчас захотите, чтобы я зашел в этот состояние, я не смогу. Я себе всегда задаю этот вопрос – как ты это сделал? Ответ, наверное, что это Резо все сделал.
Я хотел как-то состояние Геги. Я рассказал, что мы закончили съемки в декабре, а вот этот суд был в апреле, как я помню. До этого у нас был огромный перерыв, ничего не делали. Мы вообще в другом мире оказались. И сразу же съемки начались самым трудным эпизодом. Для Геги самым трудным состоянием. Потому что до этого он 3 месяца в тюрьме сидел. И я хотел как-то понять его состояние. Я же не смог бы себя сейчас закрыть в тюрьме, и то, что я мог сделать это посидеть дома, закрыть все, выключить все, и голодал где-то 5 или 6 дней. Последние 2 дня воду тоже не пил. Потому что, кроме физического мучения, у тебя еще мучения в этот момент в голове. Я старался поближе подойти к этому состоянию. К сожалению, это все, что я смог сделать.
Это кино важно, чтобы наше поколение могли сами ответить на какие-то вопросы. Чтобы не кто-то давал им ответы на все вопросы, а чтобы они сами подумали. Что тут нет радикализма, что они такие герои или они террористы, чтобы они поняли ситуацию, и чтобы начали сами думать об этом. Еще важно, чтобы они поняли, что мы правда в другое время живем. И еще, что вот Тина говорила, никакая свобода ничего не стоит, если получается, что кто-то умирает из-за этого. Что можно как-то свободу найти везде, то есть внутри. Это тоже сложно. И я сказал, что я это тоже не совсем оправдываю, то, что Мираб говорит в кино, что человек может быть в комнате и быть свободным, я в это не верю, это невозможно. Я думаю, что свободу можно найти между где-то угнанным самолетом и…
