Прогнать сладкий утренний сон, не завтракая, вылететь на морозную улицу и помчаться на новый фильм Тарантино на первый сеанс в первый день проката — свежая и в то же время чудесная, как хлопья ломкого снега, традиция. Три года назад титры «Джанго освобожденного» проскальзывали по экрану под звонкие раскатистые аплодисменты, сегодня же титры «Омерзительной восьмерки» скромно уплывали в удушающей тишине.
Начнем с того, что фильм удивляет своей конструкцией. Последовательность действий не перевернута вверх ногами и не взболтана увесистым миксером, как в Бешеных псах, она подобна тонкому ручью, медленно стекающему с пологих гор и внезапно, срывающемуся в водопад, под которым раскинулось и выплеснулось из берегов зловонное болото словесности. Понятно, называть диалоги «Восьмерки» болтовней — глупость, но, видимо, издания уровня «Film.ru» глупости не стесняются. Водопадом, в данном случае, служит яркий флэшбек. Болотом — закадровые разъяснения и разговоры персонажей про безвыходность ситуации. Если совершенно ничего не знать о постановщике и сценаристе, описываемого трехчасового полукамерного эпоса, то можно подумать, что начинающий драматург серьезно запутался в сюжетных линиях и пытается выправить ошибку, навешивая на противоположный борт новые и новые подробности о мощной вьюге, о единственной дороге, проще говоря о всем том, что выше было названо безысходностью. Однако, ни одну фразу ни из первой, ни из второй половины фильма нельзя именовать болтовней; их много, излишне много, но они красивы и стройны, кропотливо выведены рукой мастера.
К всему сказанному добавим, в картине притаились еще два недостатка — корявые названия глав и причуды в виде игр со временем. Перенесемся на пять минут назад, посмотрим под другим углом. Такие вещи допустимы в сказках, но триллерах им не место. Квентин Тарантино знал и знает об этом, но настал тот час, когда он в полной мере почувствовал горящий в груди талант, ощутил свой вклад в кинематограф и решил закрыть глаза на мелкие правила. Тот, кто внимательно следил за его творчеством, невольно удивился, а может быть и вздрогнул от неожиданности, поняв, что Тарантино теперь цитирует сам себя. Так делал Гюго, так делал Бальзак, так делал Достоевский.
Титры «Омерзительной восьмерки» скромно уплывали в удушающей тишине, но нечто светлое, нежное и теплое аккуратно проникало во все клетки мозга и заставляло зрителей вставать с кресел, подходить к огромному белому полотну и всматриваться в каждую букву, ловить каждую ноту финальной песни. Большое искусство не защищено от ошибок, но даже в изувеченной форме оно оставляет самые лучшие впечатления.
